Есть психиатры, которые жалеют детдомовских детей, присланных к ним по разнарядке на химическое воспитание. Я заметил, что они, как правило, закончили не психиатрический, а другие факультеты – терапия, неврология, педиатрия.

Они понимают, что у присланных к ним детей проблемы не с психиатрией, а с воспитателями и администраторами детского ГУЛАГа.

Заколоть детей до желтизны в глазах и волосах, сделать из них их собственные тени – не ахти какая задача, и большинство специалистов справляется с ней успешно. Детдомовским некому не только жаловаться, но даже просто рассказать о том, что с ними делают. Уничтожение детей с протестным поведением происходит в тишине, они не напишут письмо в какую-нибудь редакцию и не позвонят на радиостанцию в прямой эфир.

Детей, адекватно, по-детски противостоящих произволу много, больше, чем принято думать, просто у них разный порог протеста, разная степень накопления негатива и разная скорость возвращения его обществу, не говоря уж о разном качестве такого возвращения.

«Ты равен тому, кого понимаешь», – эта гётевская формула выполняется психиатрами весьма своеобразно. Институтские знания, преломленные сквозь призму множества собственных тараканов и помноженные на жажду абсолютной власти над людьми, творят чудеса. Чудеса эти заключаются в полной зависимости больного (или здорового) от каверз мыслительной деятельности доктора и в абсолютном, рафинированном бесправии. Если ты редко стучишься в кабинет врача – ты избегаешь его, такого замечательного, лучше всех, отца родного. Если ты часто стучишься – ты навязчив. Что такое «часто»» и что такое «редко» определяет сам врач, он же трактует как ему удобно детали твоего поведения, о которых ему докладывает средний и младший персонал. Безграничный произвол врачей и безграничное бесправие больных – вот что такое психиатрия, где клевета на тебя среднего и младшего персонала смотрится мелким атрибутом, невинной забавой.

Попадая в поле такого произвола, детдомовский ребенок, который в принципе к произволу давно привык, испытывает новое для себя чувство безысходности, он ищет опоры и не находит их. Тут же в него льётся всякая химическая дрянь и родной детский дом кажется уже сказочной страной, а звери-воспитатели – добрыми волшебниками. И, если уж вкрадчивый врач говорит ему, что «я твой друг, деточка, и хочу тебе помочь», то наверное, есть что-то еще более ужасное, запредельно вероломное и отнимающее у человека самого себя.

Этот ужас я видел у одиннадцатилетнего Андрона, посетить которого в психушке удалось только через шесть недель после его «госпитализации». Андрон вышел ко мне ровный и чинный, как оловянный солдатик, сел на табуретку и вряд ли понимал то происходит – лицо его было плакатно ровным, отсутствующим.

– Дронька, – позвал я тихо. Как ты тут?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я обращаюсь к нему. Желтый отсвет на лице, набрякшие мешки под глазами.

– Та-а, – говорит Андрон, и я по голосу понимаю, что говорит он редко, голосовые связки «запеклись».

– Как ты живешь? – спрашиваю я. Андрон отворачивается и смотрит на дверь, через которую его привели на свидание. Плечи его напряжены, вздёрнуты вверх.

– Они ушли, Дронь, – говорю я. – У нас с тобой есть сорок минут. Мы с ребятами сейчас в горах. Тянем дальше прошлогоднюю тропу. Помнишь водопад в форме буквы «Л»?

Андрон поворачивается ко мне, у него чужие глаза. Он смотрит на меня, напрягая нижние веки и старается что-то понять. У него уже не детдомовские глаза. Они дурдомовские. Я беру его за руку, он покорно не отдергивает её, не реагирует, рука его беспомощно висит в моей, и я подкладываю другую свою руку, чтобы ему было удобнее.

– Дроник, ты помнишь меня?

– Та, – говорит он.

– Ты сказал «да»?

– Та, – говорит он.

– Я прилетел к тебе через Сочи, оттуда к вам самолеты летают. Мы с тобой посидим немного, и мне пора обратно.

Андрон слушает меня так, будто ему не понятен язык, на котором я говорю.

– А что там у вас в детдоме? – спрашиваю я. – Почему они вместо Тропы отправили тебя сюда?

– Та, – говорит Андрон и слегка пытается махнуть свободной рукой.

– Тишка тебе привет передает. Ты помнишь Тишку?

– Тишка, – говорит Андрон, и губы его начинают подергиваться.

– Дыши, Андроник, – говорю я. – Выдыхай спокойно. Ты всё вспомнишь.

– Она про мать мою задела, – с трудом говорит Андрон хриплым шепотом. – Вы, говорит, ублюдки.

Он молчит, порывисто вздыхает и повторяет:

– Ублюдки. Ублюдки.

– Кто? – спрашиваю я. – Кто тебе это сказал?

– Манюня.

Андрон будто болезненно просыпается, на лице его боль, она мнёт его лицо и не дает говорить, он хочет говорить, но не может. Манюня – это завуч в его детдоме, сухая неказистая женщина средних лет с мужской походкой. Я глажу пальцы Андрона, глаза его блестят.

– Юрка, – говорит он.

– Это я, – говорю я.

– Юрка. Юрка. Она говорит, твоя мать – сука, наплодила вас ублюдков, а сама села. И ты, говорит, наплодишь своих ублюдков скоро и …

– Что, Дроник?

– Ну… я в нее плюнул. А она мне каблуком…

– Ударила?

Андрон молча показывает на мужское место. Я читаю на его лице – что он переживал во время этого удара.

– Она еще ударила и еще. Больно. Я ответил. Они вызвали мусоров, но приехали эти.

– Психиатричка?

– Да. Психи.

– Когда тебя выписывают?

– Никогда, – говорит Андрон и отводит глаза. Если он опять оглянется на дверь, у него будет срыв, – это видно. Его подергивает, он продолжает переживать драку с завучем в детдомовском коридоре, и я вижу всю эту драку по его пантомиме.

– Как зовут твоего врача? – спрашиваю я.

– Анна Анатольевна.

– Она здесь?

– Ушла, – говорит Андрон.

Анна Анатольевна еще не ушла. Я представился, спросил о состоянии Андрона.

– Андрея? – переспросила она.

– По документам он Андрон.

– А мы зовём его Андреем. Знаете… ремиссия, конечно, но всё так лабильно… Ртутный ребёнок.

– Знаю, – говорю я, и выкладываю перед ней на стол свою бумажку с редакционным заданием. Она читает её, спохватывается – приглашает меня сесть.

Я сажусь.

Она вдруг спрашивает:

– Вы хотите забрать его?

– Да, – вдруг говорю я. – За этим прилетел.

– А это достаточные полномочия? – показывает она на мою бумажку, которая явно произвела на нее впечатление. Не каждый день в районный городок прилетают мужики с редакционным заданием всесоюзной газеты.

– Достаточные, – говорю я. – Детдом мы уведомим.

– А где Андрюша будет? – спрашивает она.

– В летнем лагере до конца лета, – говорю я. – Он – Андрон.

– Да, – соглашается Анна Анатольевна. – Андрон. Но мне же надо на него документы приготовить.

– Готовьте, – говорю я. – И позвольте мне по вашему телефону вызвать такси.

– Да, пожалуйста, – разрешает Анна Анатольевна. – А как же вещи его? Сестра-хозяйка уже ушла.

– Вещи передайте в детдом с ребятами, их здесь оттуда четверо.

Часа через полтора мы едем с Андроном в такси в аэропорт областного центра. Он уткнулся в меня, погорячел и заснул. Пусть поспит, ночь впереди суетная, дорожная, со сдачей билетов на улетевший самолет и покупкой новых – взрослого и детского. Аэрофлот считает, что дети являются детьми до двенадцати лет, а железная дорога – до десяти.

Я никому его не отдам, Андрона. Пробегаю глазами выписку, в такси темно, свет мелькает, когда фонари проносятся за окном, выхватываю строки «интенсивное лечение», что-то о «фрустрации», о проблемах контактов с медперсоналом. Чем лечили – не вижу, только «проведен курс лечения». С этим разберемся, желтизна – это аминазины, реже – другие препараты. Они звонили в детдом, хотели выписать, но никто за ним не приезжал. Аминазины – зелёный чай, «зеленый плиточный кирпичный», «калмыцкий», который на Тропе есть всегда.

В аэропорту остановились у входа под фонарём. Я расплатился с таксистом, Андрон спит. Моя левая сторона неподвижно занята Андроном, шевелю только правой рукой.

На виске у него ровно бьется синяя жилка. Я тихо целую синюю жилку, осторожно, чтобы не разбудить.

– Сейчас, еще минуту и мы пойдем, – прошу я таксиста. Он кивает.

– Умотался ваш сынок, – говорит он понимающе. – У меня такой же почти. Как наиграется за день, падает – не разбудишь.

– Да, – говорю я. – Наигрался.

На виске Андрона всё так же бьется синяя жилка, и мне совершенно всё равно, что говорят и пишут про меня всякие Лишины, Фохты и Яржомбеки. Пусть идут в ж. Я буду целовать эту синюю жилку столько, сколько просуществует вселенная. Или дольше.

– Дронька, нам пора в небо, – говорю я Андрону прямо в ухо, но очень тихо.

– А? – тревожно вздергивается Андрон и тут же облегченно выдыхает:

– А!..

– Та-а, подпеваю я ему. Мы благодарим таксиста и выходим.

– Юр, – говорит Андрон, – Меня природа зовет.

– Это слева, – говорю я. – Это хорошо. Потом пойдем в буфет что-нибудь пить, и побольше. Тебе надо пить побольше. И природа пусть зовет почаще.

У нас есть еще целый август, чтобы найти ему другой детдом. У Эрны Арвидовны под Москвой было бы хорошо, но там только дошколята. В Мещору?

Полетели через Москву, на сочинский рейс билетов не было. Когда самолет поднялся, Андрон глядя в окно, сказал:

– Как звезды. Только они внизу.

Внизу была россыпь огней областного центра. Андрон еще плохо говорит, он сипит, подергивает головой и прикашливает. На Тропе добавим немного солодки и чабреца, голос вернется. Почки, почки, зачем такие почечные мешки под глазами? Посадили почки.

А таксист ещё сказал Андрону:

– Твой папа тебя любит. Не огорчай его, не озоруй.

Андрон зачем-то тщательно осмотрелся по сторонам и уставился на меня, а я вдруг отвёл глаза, не выдержал его взгляда. Потом вернулся на ось встречных глаз.

Детдом нужно найти в таком городе, где есть каэспэшники, они будут ходить к Андрону, и персоналу придется им Андрона предъявлять. А чтобы его предъявлять, надо чтобы он был в порядке. На концертах я пою каэспэшникам: «Приходите в детский дом», и они приходят. Самые добрые из них стесняются на тему «а что я могу дать детям?. Не понимают, что своим приходом ты просто защищаешь ребенка от побоев и произвола. Его в наказание не привяжут к батарее парового отопления, – вдруг ты придешь? Что же, тебе его с ожогами на теле предъявлять?